Эмма Мошковская, "Слон"

Канатом привязали

Огромного слона,

Цепями приковали

У толстого столба.

Словами приказали

Огромномy слонy:

— Не уходить! — сказали.
Ушел он. Почемy?

Я к тоненькой тростиночке
Привязывал слона.

За тоненькую ниточкy —
За добрые слова:

— Роднуша слон!

Хороший слон! Ты жди, не уходи!
И слон — он не уходит.
Не может он уйти!

Пастернак

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.

1946 г.

Анакреонт

…бросился я
в ночь со скалы Левкадской
И безвольно ношусь
в волнах седых,
пьяный от жаркой страсти.

(перевод В. Вересаева)

***

О Левкастида!

Я двадцатиструнною

лирой владею:

Ты же владеешь

цветущею юностью,

дева!

(Перевод Л. Мея)

Threnodies 5 (Canticle of Threnodies), Mary Kirby

There was no word
For heaven or for earth, for sea or sky.
All that existed was silence.
Then the Voice of the Maker rang out,
The first Word,
And His Word became all that might be:
Dream and idea, hope and fear,
Endless possibilities.
And from it made his firstborn.
And he said to them:
In My image I forge you,
To you I give dominion
Over all that exists.
By your will
May all things be done.

Then in the center of heaven
He called forth
A city with towers of gold,
streets with music for cobblestones,
And banners which flew without wind.
There, He dwelled, waiting
To see the wonders
His children would create.

The children of the Maker gathered
Before his golden throne
And sang hymns of praise unending.
But their songs
Were the songs of the cobblestones.
They shone with the golden light
Reflected from the Maker's throne.
They held forth the banners
That flew on their own.

And the Voice of the Maker shook the Fade
Saying: In My image I have wrought
My firstborn. You have been given dominion
Over all that exists. By your will
All things are done.
Yet you do nothing.
The realm I have given you
Is formless, ever-changing.

And He knew he had wrought amiss.
So the Maker turned from his firstborn
And took from the Fade
A measure of its living flesh
And placed it apart from the Spirits, and spoke to it, saying:
Here, I decree
Opposition in all things:
For earth, sky
For winter, summer
For darkness, Light.
By My Will alone is Balance sundered
And the world given new life.

And no longer was it formless, ever-changing,
But held fast, immutable,
With Words for heaven and for earth, sea and sky.
At last did the Maker
From the living world
Make men. Immutable, as the substance of the earth,
With souls made of dream and idea, hope and fear,
Endless possibilities.

Then the Maker said:
To you, my second-born, I grant this gift:
In your heart shall burn
An unquenchable flame
All-consuming, and never satisfied.
From the Fade I crafted you,
And to the Fade you shall return
Each night in dreams
That you may always remember me.

And then the Maker sealed the gates
Of the Golden City
And there, He dwelled, waiting
To see the wonders
His children would create.

(From 'Dragon Age' franchise, highlighting by me).

Ленинград, Мандельштам

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Жираф, Гумилев

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

I have a rendezvous with Death, Alan Seeger

 I have a rendezvous with Death
At some disputed barricade,
When Spring comes back with rustling shade
And apple-blossoms fill the air—
I have a rendezvous with Death
When Spring brings back blue days and fair.

It may be he shall take my hand
And lead me into his dark land
And close my eyes and quench my breath—
It may be I shall pass him still.
I have a rendezvous with Death
On some scarred slope of battered hill,
When Spring comes round again this year
And the first meadow-flowers appear.

God knows 'twere better to be deep
Pillowed in silk and scented down,
Where Love throbs out in blissful sleep,
Pulse nigh to pulse, and breath to breath,
Where hushed awakenings are dear ...
But I've a rendezvous with Death
At midnight in some flaming town,
When Spring trips north again this year,
And I to my pledged word am true,
I shall not fail that rendezvous.

Source: A Treasury of War Poetry (1917)